Конечно, сюжеты из Смутного времени в русской исторической живописи были невероятно популярны. Но вот только в вечно смотрящем на Запад Великом государстве Российском до 18 века исторической живописи, можно сказать, что просто не существовало.
А уж тем более исторической живописи, где изображалась бы российская история. Не считали русские свою историю чем-то примечательным, а уж тем более, достойным «высокого искусства». Да и когда такая живось появилась, то писалась она «пенсионерами Академии» – теми, кто на выделяемые Академией художеств «пенсии» отправлялся учиться в Европы, а по возращении писал почти сказочные исторические полотна в рамках строгого классицизма: всё было упаковано в жесткие рамки античных аллегорий, и изображались на этих полотнах, по большей части, сюжеты из европейской истории.
Но иногда, конечно, появлялись и русские герои. Правда, и они почти постоянно помещались в античные сюжеты, изображались в роли богов и титанов античности и уж совершенно точно всегда были одеты как они. Плюс к этому, безусловно, правильным считалось придать изображаемому максимальную нереальность, пафосность и театральность. Только в начале 19 века, практически с началом Отечественной войны 1812 года, с поднятием патриотизма, с невероятным повышением интереса к истории вообще и к русской истории в частности, с выходом как научных, так и художественных исторических работ в литературе, что-то стало происходить и в исторической живописи. Появились работы, «насыщенные правдой образа».
Правда, сперва и эти работы писались «европейскими пенсионерами», и сюжеты даже самых знаменитых работ русских мастеров касались опять-таки европейской истории. Как самый стандартный пример тут можно привести работу, которой действительно было суждено поразить наповал всю Европу, а за ней и всю Россию, конечно. Речь идет о «Последнем дне Помпеи» Карла Брюллова. Что именно произошло: тут ведь вроде бы и историческая живопись, и написана она «в стремлении к правде» с «учетом всех деталей и тонкостей быта» (ведь он писал её, «опираясь на предметы и фрески, выставленные в музее Неаполя»), но это был античный сюжет (пусть и не мифический), и Брюллову в голову не пришло для своей «главной работы» взять что-то из истории России. Только вернувшись после триумфального шествия по Европе домой, в Россию, он по просьбе Николая I взялся писать «что-то из русской истории». По его собственным словам, «выбирая что-то, что сделал сам народ». Начал писать, да так и не смог закончить. Речь идет об «Осаде Пскова Стефаном Баторием».
Вроде бы и сюжет прекрасный – осада Пскова во время Ливонской войны времен Ивана Грозного. И момент великолепный, когда при подрыве крепостной стены на защиту города встали все – от мала до велика, и подробностей и описаний хватало, но вот что-то не пошло у великого мастера. Ведь как бы там ни было, но, по словам самого Брюллова, его единственное реалистичное полотно из русской истории стало «главным провалом в жизни». При этом, как ни странно, работа послужила некой отправной точкой и примером для многих русских художников, писавших потом «правдивые образы из истории государства Российского». Собственно, примером того, что «о русской истории писать можно».
И образ Смутного времени в живописи, по сути, повторил путь русской исторической живописи в целом. От классицизма через романтизм – то есть с сохранением почти сказочности персонажей и сюжетов – к реализму, где упор делался сперва на драму и подвиг, а потом совершенно четко на «правду жизни».
Образцовым примером классицизма в этой цепочке может быть холст Василия Демидова «Предсмертный подвиг Михаила Константиновича Волконского» 1841 года. Сюжет, ныне почти забытый, тогда был крайне популярен. Как сейчас сказали бы – «кейс был максимально раскручен». Тут дело отчасти в том, что хоть те годы и ознаменовались для русского общества интересом к истории, «подвиги князей» продолжали оставаться важнейшими из всех событий в мире, а классицизм – основой и фундаментом всей русской живописной школы. И вот на этом могучем холсте изображен прославленный всеми летописцами Михаил Константинович Волконский, прозванный Хромым. При Василии Шуйском он был воеводой Боровска, и когда Лжедмитрий II пошел на Москву, поляки осадили Боровск, просто как бы по дороге. В нестройных полусказочных исторических пересказах говорится, что, когда город был взят, Хромой заперся в церкви Свято-Пафнутьева монастыря и отбивался чуть ли не в одиночку. Но, понятное дело, поляки ворвались, а он, красиво и внятно проговорив «Умру у гроба Пафнутия Чудотворца», героически погиб. Собственно, этот момент на картине вы и видите. Но, правда, большинство персонажей одеты, как римские легионеры, а сам Волконский – ну почти как Цезарь.
Что касается романтических, почти сказочных картин с вроде бы реалистичным сюжетом, но взятым из, скажем так, народного творчества, то тут самой известной можно назвать работу Григория Мясоедова «Бегство Григория Отрепьева из корчмы на литовской границе» 1862 года. И хотя её часто называют «одной из первых заявок на пути создания реалистических исторических картин», к реалиям Смуты работа имеет мало отношения. Любой грамотный историк вам скажет, что на ней просто сцена из «Бориса Годунова», и именно благодаря Александру Сергеевичу Пушкину мы все, путая в голове уроки литературы и истории, ещё со школы уверены, что Лжедмитрий – это Гришка Отрепьев, беглый монах из Чудова монастыря, и он бежал к «границе литовской», когда его попытались арестовать в корчме. Но, тем не менее, сами видите – никаких легионеров, никаких подвигов князей и, пусть и искаженные, но вполне реалистические образы.
А вот работа Константина Маковского «Агенты Дмитрия Самозванца убивают сына Бориса Годунова» 1862 года – это уже действительно внятная попытка представить реальную картину убийства сына Бориса Годунова, Федора. В принципе, царем Федор так и не стал. То есть Россией несколько месяцев в 1605 году он правил, но вот венчать на царство его так и не успели. Есть множество цитат из воспоминаний и летописей, где о нем говорят как о «просвещенном государе», но государем, как на Руси было принято, стать ему не удалось. Его задушили вместе с матерью по приказу Лжедмитрия I. Благодаря летописям мы знаем, что он отбивался от убийц как мог. Когда тела Фёдора с матерью были выставлены на всеобщее обозрение с обьявлением о том, что «Годуновы отравились», все увидели и следы от веревки, и кровь, и раны. Да, хоть картина явно перенасыщена одновременно и красотой костюмов, и драмой момента, но образы всех участников даны довольно близко к действительности. А так как красота и драма всегда на Руси шли рука об руку, то они и не воспринимаются как что-то противостоящее друг другу и, по словам историков, работа «видимо, близка к тому, что произошло».
Кстати, почти через 35 лет, в 1896 году, Маковский напишет ещё более реалистичное и несопоставимо более масштабное полотно на тему Смуты – «Минин на площади Нижнего Новгорода, призывающий народ к пожертвованиям». Работа огромная – почти семь на шесть метров. С кучей выписанных подробностей и деталей. И хотя, по словам многих, работа сперва и производит мутное впечатление, кажется размытой и неживой, но всегда тут же после этих слов все оговариваются, что это «только сперва». Потому как стоит немного присмотреться, и всё начинает оживать и шевелиться. Максим Горький написал отдельную искусствоведческую заметку, рассказывая, как для него ожила и фигура Минина, стоящего на бочке, и калека, снимающий с себя крест, и красавица боярыня, вынимающая из ушей серьги. Безусловно, работа очень хороша. Не берусь судить о её исторической достоверности, но образы толпы, Смуты, движения, жертвенности и порыва в ней очень реалистичны. Ну и, судя по всему, детали и костюмы тоже очень близки к правде. Так что и по духу, и по визуальному ряду – работа удалась и как эмоциональный образ, и как «утверждение внятного реализма в исторической живописи».
Кстати, по поводу мутности и размытости. Есть ещё одно легендарное полотно о Смуте на Руси – «Оборона Троице-Сергиевой Лавры». Работа 1894 года Сергея Милорадовича. Кстати, пусть вас не обманывает, как часто случается, «польскость» его фамилии – он был сыном сельского дьякона из села в Можайском уезде, окончил семинарию, а потом 25 лет был псаломщиком и «яростным защитником истинного величия русской истории и православия», посещая при этом курсы при Московском училище живописи и зодчества, и только в 35 лет стал выставляться с передвижниками. Часто в репродукциях работа воспроизводится яркой, насыщенной всеми цветами радуги. В реальности же она задымленная и немного размытая. В комментариях к ней сам Милорадович говорил, что был потрясен описанием того, как на протяжении бесконечных шестнадцати месяцев, с 1608 по 1610 год, русский гарнизон, монахи и простые жители обороняли Троице-Сергиеву Лавру от польско-литовского войска гетмана Яна Сапеги и головорезов «Тушинского вора» – Лжедмитрия II. Художник рассказывал, как читал воспоминания монахов о цинге, голоде и яростном сопротивлении «убийцам и варварам». И да, возможно, в реальности картине и недостаёт цвета (что постоянно пытаются восполнить верстальщики), но ярость, какая-то внутренняя правда и единение «всего русского люда» в ней присутствуют очень живо.
Есть ещё три работы, о которых хотелось бы сказать хоть несколько слов.
Первым холстом в этом списке будет выпавшая из хрестоматий и каталогов строго выдержанная работа под названием «Нижегородские послы у князя Дмитрия Пожарского» 1882 года. Написал её академик до мозга костей, великий рисовальщик и вечный заведующий «гипсового класса академии» Василий Савинский. При том, что были соблюдены все нюансы, а «образы времени» представлены почти безупречно, работа, как отмечали многие, «слишком правильная» – и по ритму, и по сюжету. Композиция стандартная, а сама сюжетная линия, кажется, прямо кричит о том, что «вы посмотрите, вот мне была поставлена задача показать, что все люди и сословия, ведомые безудержным патриотическим порывом, под предводительством Козьмы Минина явились к князю Пожарскому с просьбой встать в ряды Второго ополчения и изгнать врагов с Земли Русской». И вроде бы всё верно. Но многие зевают. Нельзя в русской живописи без чувства, красоты и драмы. Никак нельзя.
Второй холст в списке «выпадающих работ», но при этом таких, о которых хорошо бы упомянуть – картина Алексея Кившенко «Михаил Федорович. Депутация от Земского собора» 1880 года. Да, тут вроде бы всё понятно. Не отразить в живописи того, что случилось 21 февраля 1613 года, то есть не дать картину избрания на царство Михаила Романова Земским Собором, было невозможно. Но почему у Кившенко это работа вышла настолько скованной и унылой – до сих пор ломают головы многие. Ведь великий живописец. И баталист прекрасный, и портретист, и иконописец. Да и в исторической живописи сделал многое – любой наверняка знает хотя бы одну из его работ. Не отмахивайтесь – «Военный совет в Филях» знают, думаю, все. И там все живое и понятно, что и как происходит. И вот тут – вроде бы картина того же года… Но – пустота. Шаблон. Печально, кстати, слишком важное событие для России – и так уныло оказалось смято.
Ну а закончить список «тех, кто выпадает из общего ряда», да и вообще путешествие по конкретным примерам образа Смуты в живописи, хотелось бы работой Аполлинария Васнецова 1913 года «Гонцы. Ранним утром в Кремле. Начало XVII века». Почему я ставлю эту работу в конец и вообще включаю в этот список? Дело в том, что, как это часто бывает у Васнецова, на этой работе сказка, вымысел, «великих чувств порыв» соседствует тут с достаточно точной передачей деталей, которые Васнецов выковыривал из всех летописей, исторических материалов и срисовывал на археологических раскопах. На этой картине достаточно точное воспроизведение боярских палат, домов служивых, церквей вдоль деревянной мостовой соседствует с тревожной сказкой – двумя всадниками, монахом и воином. И утром, замершем в тревожном ожидании.
Конечно, можно вспомнить ещё десяток говорящих и довольно известных работ о Смутном времени. Вот, например, у ныне подзабытого передвижника Николая Неврева есть как минимум два знаменитых полотна: «Дмитрий самозванец у Вишневецкого» и «Присяга Лжедмитрия I польскому королю Сигизмунду III на введение в России католицизма». У уроженца городка Таллин Ревельского уезда Эстляндской губернии Карла Венинга есть невероятно динамичный холст «Последние минуты Дмитрия Самозванца». У «живописца Смуты и переселенцев» Сергея Васильевича Иванова, несомненно, можно сразу вспомнить его «Войско Самозванца в Тушино» и «Смутные времена». А у того же Маковского ещё и «Убийство Лжедмитрия». Но, как говорилось ранее, хоть у нас и было всё в начале 19 века плохо с исторической живописью, она всё-таки существовала. И тема Смуты в ней была представлена очень широко. А потому перечислением этих работ можно заниматься почти бесконечно. Но тогда стоило бы писать книгу.
Евгений Русак,
Исполнительный продюсер